Кирилл Назаренко – эволюция жилья в России

Кирилл Борисович Назаренко – российский военный историк и популяризатор науки, специалист по истории военно-морского флота России, профессор кафедры источниковедения истории России и заместитель директора Института истории СПбГУ, доктор исторических наук, писатель, публицист. Знаток парусных флотов Испании, Англии, Франции, России и т. д. Опубликовал более 100 научных работ, в том числе 5 монографии, 3 учебно-методических пособия.

Кирилл Назаренко объясняет, что парадокс «самой большой страны с дефицитом земли» логичен, если посмотреть на Россию глазами географии и климата. Это одна из самых суровых для постоянной жизни территорий в мире: огромный размах температур между летом и зимой не 10–15 градусов, как в Париже или Лондоне, а 30–40. Это значит длительные, тяжелые переходы между сезонами и сотни переходов через ноль каждый год. Вода замерзает и оттаивает снова и снова, что разрушает все: бетон, кирпич, железобетон, асфальт. Там, где в Италии античные руины стоят две тысячи лет без крыши, у нас любое заброшенное здание за три–пять лет превращается в руины. Поэтому в России все капитальное, будь то дороги, коммуникации, жилье, строить и содержать чрезвычайно дорого.

К этому добавляются гигантские расстояния: то, что для нас «ехать на выходные», на европейских картах покрывает целые страны. Если между Москвой и Петербургом 650 км, то такое же расстояние помещает в себя Германию почти целиком. В Сибири и тысяча километров не считается большим перегоном. Чтобы соединять разрозненные территории, приходится строить бесконечные дороги и железные дороги, и последние выигрывают, потому что их не разрывает морозами так быстро, как асфальт.

Даже природа с ее «богатством» рек и морей играет против расселения: большинство водных путей пригодны только летом. Петербург неоднократно пытался запустить городской водный транспорт, но каждый раз проект оказывался убыточным: суда работают полгода, а остальное время стоят и разрушаются. В Венеции это работает, в северной столице – нет.

В итоге жить «равномерно по всей стране» просто невыгодно: инфраструктура слишком дорогая, климат слишком агрессивный, расстояния слишком велики. Поэтому люди стремятся туда, где есть плотная застройка, готовые коммуникации, рынок труда, транспорт и сервисы – в крупные города, в те самые «муравейники». Это не недостаток желания жить шире, а плата за климат и географию, которые формируют экономику, образ жизни и пространственную логику России. И отсюда вывод: современную инфраструктуру в России реально построить и поддерживать лишь на ограниченных территориях. Там, где можно обеспечить качественные дороги, инженерные сети, связь, медицину и образование, неизбежно возникает мощная точка притяжения. Именно поэтому в стране формируются крупные центры: Москва, Петербург, Екатеринбург, Новосибирск. В этих городах концентрируются ресурсы, технологии, инвестиции, рабочие места и высокие стандарты городской среды, и люди стремятся туда, где есть доступ к благам цивилизации – будь то быстрый интернет или современный транспорт.

Есть и исключения: Краснодарский край – редкий пример региона, где население растет не только в городах, но и в сельской местности. Теплый климат, сравнительно дешевое капитальное строительство, более легкое содержание инфраструктуры делают территорию привлекательной. Аналогичные перспективы Кирилл Назаренко видит у Крыма и новых регионов, когда там наступит устойчивость: мягче климат – ниже затраты на инфраструктуру, выше шанс на рост населения.

Но в основной части России климат суров, инфраструктура дорогая, и вне крупных узлов пространства стремительно теряют людей. И здесь, как отмечает Кирилл Назаренко, важно помнить не только про экономику, но и про государственную логику: если позволить миграции развиваться хаотично, можно получить страну с двумя-тремя сверхгородами и практически пустыми территориями вокруг. Чтобы этого не произошло, удержание населения в регионах – стратегическая задача, и за нее неизбежно приходится платить: инвестициями, субсидиями, осознанной политикой развития, а не только естественным ходом рынка. Он подчеркивает, что северные и дальневосточные льготы в России – это не прихоть и не «подарки», а вынужденный механизм удержания людей в зонах, где без сильных стимулов жить трудно. Эти выплаты ложатся серьезной нагрузкой на бюджет, но без них огромные территории опустели бы еще быстрее.

В Европе или США почти нет аналогов такой масштабной поддержки: лишь Аляска напоминает российский Дальний Восток по климату и необходимости мотивировать жителей остаться. В Японии схожий подход действует на Хоккайдо, где, например, военные получают надбавки за службу в условиях, которые для японцев уже считаются суровыми, как Владивосток для России.

В Европе Швеция в 1990-е годы даже переселяла целый поселок из Карелии в свое Заполярье, чтобы укрепить северные территории. Итог оказался показательным: старшее поколение закрепилось, но молодежь все равно уехала в Стокгольм и более теплые, развитые регионы. То же происходит в северной Норвегии и северной Швеции: отток населения – проблема для всех стран с холодным климатом, просто в России она проявляется особенно сильно.

Россия же отличается еще и масштабом. Те же процессы есть и в Японии, и в США, и в Скандинавии, но там территории, нуждающиеся в поддержке, меньше на порядок. В России же климатическая и географическая логика та же, только умноженная на колоссальные расстояния, и именно это делает задачу удержания населения в трудных регионах такой затратной и такой стратегически важной.

Если говорить о централизации, как процессе, важно четко разделять исторические этапы. Да, сегодня мы наблюдаем концентрацию населения и ресурсов в крупнейших городах, и кажется, что это продолжение и имперской традиции, и советского опыта. Но если смотреть внимательнее, структура расселения и причины движения населения были разными.

До 1920–1930-х годов, до индустриализации и массовой урбанизации, Россия представляла собой преимущественно аграрную страну. Да, существовали крупные города: Петербург с населением свыше двух миллионов накануне Первой мировой войны, Москва и еще несколько центров. Но в целом примерно 80% населения жили в деревне. Урбанизация в Российской империи просто не успела развиться: не было того самого индустриального рывка, который в других странах стал триггером массового переезда людей из села в город.

Этот индустриализационный скачок – обязательный этап для любой страны, которая в XX веке построила мощную экономику. Когда создаются заводы, фабрики, инфраструктура, люди начинают покидать деревню. В СССР этот процесс ускорился: рубеж, когда в городах стало жить больше половины населения, был пройден лишь после Великой Отечественной войны, в 1950-е годы. РСФСР и Украина шли впереди, а в республиках Средней Азии доля сельского населения дольше оставалась выше. Но по территории современной России до середины XX века сохранялось классическое аграрное общество – неиндустриализированное и естественно рассредоточенное.

В аграрной экономике логика расселения иная: нужна земля. Русскому крестьянину для прокорма семьи требовалось около 15 гектаров, тогда как, например, китайский крестьянин на заливном рисовом поле обходился примерно полгектаром и собирал два урожая в год. Разница в 30 раз – это разница климата, интенсивности земледелия, природных условий. В России почвы и климат требовали больших площадей. И как только население росло, начиналось давление на землю, и крестьяне естественно стремились расширять пространство: осваивали Поволжье, Новороссию, Сибирь, Дальний Восток. Это и была знаменитая внутренняя колонизация Российской империи.

Но с приходом индустриализации все меняется. Человек больше не обрабатывает 15 гектаров, работает на заводе, и завод компактнее, чем сельское хозяйство. Начинается стремительный рост городов и неизбежное сокращение сельского населения. Этот процесс особенно ускорился в 1930-1950-е годы и так глубоко вошел в жизнь, что даже советская художественная литература – писатели-деревенщики 1960-1970-х годов – фиксировала драму ухода людей из деревни в город. И здесь все абсолютно естественно: невозможно превратить человека в живой музейный экспонат. Сегодня мало кто добровольно согласится жить в избе без канализации, водопровода, центрального отопления, скоростного интернета. Да, есть романтики, но это не массовое явление. Современный человек хочет дорог, магазинов, медицины, развлечений, и мы не можем провести полноценную инфраструктуру в каждую деревню.

Поэтому уже в 1950–1960-е молодежь массово потянулась в города. И это было логично и рационально. Кроме того, город давал совершенно иной ритм жизни: восьмичасовой рабочий день, выходные, отпуска, больничные – все то, чего крестьянин лишен по определению. В сельском хозяйстве, особенно сезонном, работа идет 12–15 часов, без выходных и права на болезнь. Так что миграция молодежи – естественная реакция на возможность улучшить качество жизни. Этот же процесс прошел в США: еще после Гражданской войны там были десятки миллионов фермеров, а сегодня в сельском хозяйстве занято лишь около 5% населения.

Нередко приводят пример американской мечты: собственный дом за городом, зеленый газон, автомобиль у каждого члена семьи. В России же, по мнению Виктора, люди переселились из избы в сталинки и хрущевки и не стремятся обратно за город. Кирилл Назаренко подчеркивает, что здесь тоже есть стадии. На первом этапе урбанизации люди действительно живут в "муравейниках": общагах, коммуналках, тесных квартирах. Потом, благодаря экономическому росту, социальной борьбе, появляется средний класс и возможность комфортной загородной жизни. И сегодня в России этот этап только набирает силу: все больше тридцатилетних считают идеальным жильем дом за городом, но с хорошей транспортной доступностью, машиной, полноценной инфраструктурой.

Кирилл Назаренко отмечает, что российская специфика проявляется даже в таких бытовых вещах, как отопление: там, где в Европе придумали уютное «хюгге» – плед, свечи, какао, – в России достаточно включить центральное отопление, и уже можно ходить по квартире в нижнем белье. Не потому что мы так избалованы, а потому что без центрального отопления мы бы просто замерзли. Такова климатическая реальность, формирующая и бытовые привычки, и экономические модели, и миграционные процессы.

В 1990-е годы находились политики, пытавшиеся механически перенести «европейские стандарты» на российскую почву, рассуждая, что «разумные люди» отключают отопление, когда уходят на работу, и лишь «недисциплинированные русские» топят квартиры весь день. Однако представьте дом, который при −10°C простоял без отопления хотя бы рабочий день: к вечеру там не только погибнут цветы и домашние животные, сама конструкция начнет разрушаться. Влага создает плесень и грибок, стены промерзают, материалы разрушаются. Российские дома, особенно многоквартирные, просто не рассчитаны на циклы заморозки-оттаивания. Поэтому поддержание тепла – не каприз, а технологическая и строительная необходимость.

Кирилл Назаренко напоминает, что точно таким же заблуждением были попытки внедрить повсеместно индивидуальные котлы «как в Европе». Там подобные решения оправданы мягким климатом: короткая зима, низкая потребность в отоплении, отсутствие резких перепадов температур. В России же централизованная система – рациональный и экономически обоснованный выбор. ТЭЦ одновременно производят электроэнергию и тепло, обогревая целые районы. Теплопотери в магистралях невелики по сравнению с затратами на установку и обслуживание сотен индивидуальных котельных. Проще говоря, для холодной страны централизованное отопление – не отсталость, а оптимизация.

Возвращаясь к примеру США, он подчеркивает: там отопление практически не требуется. Дома строятся легко и дешево: столбчатый фундамент, тонкие стены, минимум утепления. После урагана или пожара от здания может остаться лишь каркас просто потому, что оно и не было рассчитано на долгий срок службы в суровом климате. Себестоимость квадратного метра в таких условиях в разы ниже, чем в России, где любой дом должен выдерживать морозы, снег, перепады температуры и длительный отопительный сезон. Более того, многоквартирный дом у нас зачастую экономичнее коттеджа именно из-за теплопотерь и климатической нагрузки.

Он сравнивает климат России с «марсианскими условиями» – образно, но суть ясна: проживание здесь требует огромных затрат на теплоизоляцию, отопление, инфраструктуру. Там, где в Англии достаточно камина и теплого пиджака, в России нужны двойные двери, герметичные окна и мегапарки снегоуборочной техники. И все равно люди жалуются на нерасчищенные улицы спустя несколько часов снегопада. В США же сам факт снегопада местами становится поводом для звонка в службу спасения.

Отсюда главный тезис Кирилла Назаренко: желание жить в России автоматически означает необходимость платить за климат. За отопление, за инфраструктуру, за теплую одежду, за калорийную пищу. Он приводит бытовой пример: знакомая-испанка поняла смысл борща лишь после первой русской зимы, потому что организму в таких условиях нужно тепло и энергия. Йогурты и салаты работают в тропиках; в мороз человек выбирает мясо, супы, жиры – то, что помогает выжить.

По его словам, даже глобальное потепление не отменит фундаментальную географию: значительная часть России остается зоной вечной мерзлоты. Это территория, где классическое капитальное строительство исторически считалось невозможным. Только в СССР были разработаны сложные, дорогие свайные технологии, позволяющие строить на мерзлоте. В остальном мире такие методы почти не применяются просто потому, что почти нигде нет таких площадей с такими условиями. И именно поэтому, заключает он, страна неизбежно несет повышенные расходы. Россия конкурирует не в равных климатических условиях с Бразилией, Тайванем или югом Китая; здесь все стоит дороже – от строительства до отопления.

Россия вправе гордиться своими атомными ледоколами – уникальными машинами, рожденными не из абстрактных амбиций, а из суровой необходимости держать Северный морской путь открытым во льдах. Это блестящий пример науки, инженерной смелости и технологической воли, который мог возникнуть только в стране, где борьба с арктическими льдами – часть реальности. И даже при этом, несмотря на построенную инфраструктуру и мощный ледокольный флот, доставка грузов из Китая в Европу по-прежнему дешевле южным маршрутом. Северный путь остается опцией, но не стандартом: пока его экономика проигрывает тропикам, а не штормам или пиратам.

Он может стать конкурентоспособным лишь при совпадении нескольких факторов: дальнейшем облегчении ледовой обстановки из-за потепления, а также серьезных политических потрясениях на южных маршрутах, вроде обострения в районе Суэца или активизации пиратов. Даже в таком сценарии, подчеркивает он, Северный морской путь займет нишевое положение: часть грузов пойдет через сушу по трассам «нового Шелкового пути», по магистральным авто- и железным дорогам. Морской транспорт остается самым дешевым, но необходимость ледокольного сопровождения неизбежно делает российский маршрут дорогим.

Такое же постепенное, прагматичное перераспределение он видит и в демографии. Потепление не отменит базовых закономерностей: население будет концентрироваться в крупных городах, как в Канаде. На широте Петербурга в Канаде почти никто не живет, и факт существования многомиллионного северного мегаполиса в России – повод для уважения и признание огромной цены за его поддержание. Если пустить процесс на самотек, люди будут тянуться к большим городам – это естественно. Но государство может изменить динамику: льготы, инфраструктура, долгие и дорогостоящие инвестиции способны удерживать и развивать дальние регионы, делая их привлекательными не только на карте, но и на уровне жизни. Это не экономически рациональные, а политически оправданные решения – цена суверенности и территориальной связности. Поэтому будущее России он видит в очаговом заселении: плотные узлы жизни вдоль ключевых магистралей и узлов, прежде всего вдоль Транссиба, соединенные дорогами, окруженные широкими малонаселенными пространствами. Так было всегда и скорее всего так и будет.

Москва исторически выросла в центре наиболее плотно заселенной части страны, а не в географическом центре. Проект декабристов перенести столицу в Нижний Новгород был логичен топографически, но не социально-экономически. Петербург же стал столицей из-за личной воли Петра I: его выбор западных ворот империи, а не рациональной «середины». Возврат столицы в Москву после 200-летнего петербургского периода был неизбежен: город оказался оптимальным узлом после появления железных дорог, став «солнечной системой», от которой лучами расходятся пути. Потеря Москвы в войну была бы катастрофой именно из-за логистики: Петербург, как конечная точка, такой роли играть не мог. Сегодня переносить столицу бессмысленно: инфраструктура, сеть дорог и центр тяжести населения закрепили Москву на столетия вперед.

На вопрос, почему жители страны не спешат на Дальний Восток, несмотря на гектары и льготную ипотеку, Кирилл Назаренко отвечает: жить можно где угодно, но работать – не везде. Для программиста Владивосток – мечта: виды, океан, природа, мягкий климат. Но фрилансеров мало, и большинство людей живут не от красоты горизонта, а от зарплаты. После распада СССР производство «стянулось» к экономически выгодным узлам и прежде всего к Москве. Моногорода опустели, и без политического усилия рынок подтолкнул бы всю страну в московско-сочинский ареал, оставив север за вахтовиками. Льготы – это важный шаг, но недостаточный: нужны производство, занятость, опора государства, как в позднесоветской модели, где людей манил «длинный рубль» Севера.

Кирилл Назаренко замечает, что даже если экономика регионов оживет, встанет вопрос «пенсионной миграции»: люди, заработав на Севере, захотят встречать старость у моря. Это нормально: немецкие пенсионеры едут на Канары, кто попроще – в Болгарию. Россия неизбежно столкнется с тем же.

Если перейти к проблеме современного рынка недвижимости, то возникает вопрос, почему сегодня масса людей живет в тесных, буквально клеточных пространствах, тогда как 100-150 лет назад у человека был свой дом, участок? Кажется, что раньше люди жили будто бы свободнее и богаче. Кирилл Назаренко убежден, что это естественный процесс роста наших ожиданий от жилья.

Если мысленно вернуться на полтора века назад, то идеалом крестьянина была белая изба, не крашенная побелкой, не обшитая сайдингом, изба, топящаяся «по-белому»: печь с трубой, через которую дым уходил наружу. Большинство же изб топились «по-черному». Не из-за бедности, а из-за практичности: так был выше КПД печи, меньше расход дров. А дрова были ценны не сами по себе, а потому что требовали огромного ручного труда: срубить, привезти. Крестьянское время было дефицитом, и академик Милов в своей фундаментальной работе о великорусском пахаре убедительно показывает: крестьянин едва успевал выполнить все необходимое за короткое лето. Поэтому изба «по-белому» – это мечта, вершина быта. Никакой канализации, воды, электричества.

XX век радикально меняет стандарты. В 1920-е идеалом становится комната в коммуналке с канализацией и холодной водой, с радио, но без ванной: до 1950-х общественная баня была нормой. Квартира с собственной ванной воспринималась почти как роскошь. В 1960-е появляется новая планка: отдельная, пусть малогабаритная квартира, где есть горячая вода, ванна, туалет, холодильник, радио, телевизор, даже стиральная машина. Отдельная комната для ребенка – уже признак достатка. До этого вся семья жила фактически в одной комнате: будь то изба, где рядом могли зимовать куры и телята, или коммуналка с ширмой, отделяющей родительскую кровать.

К 1980-м запрос еще выше: хрущевка считается тесной, хорошим жильем становится просторная панельная квартира с высокими потолками, раздельным санузлом и полноценной ванной. Сталинки же долго были золотым стандартом, и только к концу XX века стало заметно, что и они стареют. XXI век добавляет новый обязательный элемент – интернет, дизайнерский ремонт, цифровая инфраструктура. Сейчас человек скорее переживет отключение горячей воды, чем отсутствие интернета, и это совершенно не шутка.

Сегодня, по мнению Кирилла Назаренко, формируется новый идеал: загородный дом с участком и всеми удобствами. И логично предположить, что требования будут расти дальше. До XX века такой динамики вообще не существовало: поколениями люди мечтали просто об избе «по-белому». Резкий рост ожиданий – это продукт модернизации.

Почему же при всем этом люди покупают маленькие квартиры в многоэтажках? Кирилл Назаренко убежден, что цены на квадратный метр у нас завышены. В нормальных условиях жилье не должно стоить столько. Если бы оно было доступнее, студии исчезли бы как класс. Их не существовало в СССР, их нет в Китае, потому что это жилье, в котором невозможно растить детей. Даже вдвоем жить сложно. Однушка – минимальный, человеческий формат. Студия – вынужденный компромисс.

И, конечно, если бы жилье, особенно загородное, стоило разумно, люди предпочли бы жить пусть в ста километрах от города, но в своем доме, с пространством и воздухом. Сейчас же приходится выбирать тесную квартиру рядом с работой, вместо того чтобы стоять в пробках час или ехать на электричке. Вопрос в цене: при другой экономической политике, по мнению Кирилла Назаренко, жилье могло бы быть куда доступнее, и тогда выбор общества был бы совершенно иным.

Если посмотреть на историю развития городов в разных странах, то закономерно возникает вопрос: какой следующий этап ждет Россию и ее города? Это вопрос непростой. Мир перестает быть стихийным: все больше сфер нашей жизни становится управляемыми, планируемыми. Поэтому сегодня важнее не то, куда сам собою двинется городской процесс, а то, куда его направят государственная политика и управленческие решения.

И здесь видно: гиперрост крупнейших агломераций – Москвы, Петербурга и городов-миллионников – уже становится проблемой. Жизнь внутри таких мегаполисов усложняется, прежде всего из-за передвижения людей. Москва прошла эту точку: сколько ни строй дорог, от пробок это не спасает – машин неизбежно становится больше. Значит, рано или поздно придется ограничивать личный автомобильный транспорт и мягко подталкивать людей к общественному: развивать метро и электрички, расширять такси и каршеринг, вводить разумную политику парковок. Принудить никого нельзя, но можно сделать владение личной машиной просто невыгодным, и тогда человек сам пересядет на общественный транспорт. Тем более что одна машина в каршеринге заменяет две-три личных.

Есть и другая проблема мегаполисов – пространственный разрыв: люди живут в одном конце города, а работают в другом, порой в 10–30 км, которые превращаются в часы, проведенные в пробках. Промышленные зоны сносят, на их месте строят жилье, а производство уходит за город, задавая людям ежедневный маятниковый маршрут. Теоретически логичнее создавать небольшие городки возле производств, но здесь упираемся в реальность: человек не прикован к одному месту работы на всю жизнь. Поэтому идеальная схема так и остается теорией. Кирилл Назаренко убежден, что необходимо ставить пределы разрастанию мегаполисов и удерживать население в малых и средних городах. Это вопрос и политической воли, и экономических ресурсов: без вторых первые бессильны.

Переходя к теме типов жилья, он подчеркивает: Советский Союз находился в общем мировом тренде. После Первой мировой Европа впервые осознанно занялась массовым доступным жильем: школа Баухаус исследовала, какой должна быть площадь кухни, как организовать пространство для стандартной семьи. Появились простые функциональные дома без излишеств – жилье, где рациональность важнее украшательства. И после Второй мировой идея минимализма получила новый толчок: так в Европе возникли первые студии. Французы, к примеру, считают нормой квартиру в 10 м²: для них это рабочий формат, а наши «маленькие» квартиры там выглядели бы роскошью. В СССР тоже пробовали радикальные модели – дома-коммуны, фабрики-кухни. И это не было утопией: в 1920–1930-х просто не существовало домашней техники. Чтобы женщина не тратила день на готовку, нужен был общественный быт, прачечная, столовая, детсад в доме. Тогда это был единственный путь освободить человека и дать ему доступ к культуре, спорту, образованию. Но как только техника появилась, стало возможно перенести комфорт в отдельную квартиру, общественные формы ушли.

Особенно Кирилл Назаренко выделяет 1930–1950 гг. и сталинское домостроение. В разрушенной войной стране сделали нетривиальный выбор: строили не временные бараки, а качественные дома «с запасом на два поколения» – высокие потолки, широкие лестницы, раздельные санузлы. Это была политика опережения запросов. Потом курс сменился: хрущевки – уже заимствованная на Западе идея минимизации, зачастую не подходящая под наш климат (те же плоские крыши, которые текли на Сахалине и во Владивостоке). Затем брежневки и крупнопанельные технологии: шаг вперед для своего времени, пусть и со своими издержками. Страна перестала опережать запросы, а лишь догоняла их. И сегодня вопрос снова стоит ребром: хотим ли мы жить в удобных городах с человеческим масштабом и качественным жильем или в бесконечных муравейниках мегаполисов?

В истории жилищной политики действительно существовало напряжение между государственным видением и предпочтениями граждан, но в СССР этот конфликт почти не проявлялся в привычной форме. Жилье предоставляли бесплатно, и для большинства регионов ожидание 5–6 лет в очереди считалось нормой. В таких условиях спорить с государством о типе жилья было бессмысленно. Позже появились кооперативы, которые позволяли ускорить получение квартиры за умеренные по меркам времени деньги. Строили даже панельные трехэтажки в сельской местности – решение спорное, но отражавшее логику своего периода. При этом можно предположить, что нынешняя застройка многоквартирными комплексами, наполовину состоящими из студий, через десятилетия вызовет столь же критический взгляд: по мере роста благосостояния люди будут стремиться к большим квартирам, а востребованность нынешних «минималистичных» решений может исчезнуть.

Разговор о будущем заселения «новых территорий» тоже неотделим от экономической и климатической логики: теплые регионы, похожие на Краснодарский край, обладают очевидной привлекательностью, что подтверждает взрывной рост цен в Сочи. При этом санкции, вопреки ожиданиям, стимулировали внутреннее производство: экономика адаптировалась, к тому же, как подчеркивает Кирилл Назаренко, Россия исторически эффективнее развивалась под внешним давлением. Однако стране не хватает более активного государственного управления: рынок не способен решать задачи такого масштаба, особенно когда крупнейшие корпорации фактически являются продолжением государства.

Главная дилемма развития регионов – противоречие между экономикой и политикой. Климатически выгоднее вкладываться в юг, но стратегическая необходимость вынуждает поддерживать Север, Дальний Восток, Арктику и Мурманск, иначе страна потеряет ресурсы, порты и геополитические позиции. Поэтому в России рынок неизбежно сосуществует с сильным государственным управлением, иначе управлять такой территорией невозможно.